Елена Белякова
Елена Белякова
История — как школьная, так и «ученая» — вопросов семьи и брака не жалует. Ими по традиции занимается литература. В связи с этим кажется важным познакомить наших читателей с мнением профессионального историка.
Научный сотрудник Центра истории религии и Церкви Института российской истории РАН, кандидат исторических наук Елена Владимировна Белякова любезно предоставила в наше распоряжение главы из своей книги «Церковная дисциплина и каноническое право», которая в настоящее время готовится к публикации.
Картина, воссозданная известным исследователем на основании архивных документов и публицистики тех лет, позволит нам еще раз вглядеться в облик России XIX в., той самой, «которую мы потеряли».
Думается, что учителя истории и — вместе с ними — школьники смогут сами решить, насколько им следует горевать по этому поводу, а также сравнить законотворческую деятельность в уже позапрошлом и прошлом веках.
Наши представления о жизни российского общества в пореформенный период вряд ли будут полными, если мы не сможем увидеть повседневность, на фоне которой действовали полководцы и государственные мужи, и не войдем в круг проблем, волновавших обычных людей того времени.
Проблема семьи и брака становится в середине XIX в. особенно актуальной для русского общества. Не случайно именно коллизии, с ней связанные, попадают в поле зрения большинства писателей того времени.
Достаточно вспомнить «Анну Каренину» Льва Толстого, где сюжет о супружеской неверности при затруднительности развода определяет трагизм описываемой ситуации и завершается гибелью главной героини.
В то же время автор показывает нам и другой, менее эффектный, но, думается, более типичный кризис, который развивается в семье Облонских, где Долли смиряется с изменами мужа и рожает от него детей: одного за другим.
Обе героини — Анна, оставившая мужа, и Долли, всячески охраняющая существование семьи, — представляют собой, говоря словами современного демографа, два типа брачности: так называемый «европейский» и «традиционный».
Для такой оценки в тексте романа есть и другие основания. Долли, хотя и принадлежит к дворянскому обществу, ведет себя так же, как и традиционная русская женщина-крестьянка, постоянно рожающая и воспитывающая многочисленное потомство, в то время как Анна, подобно другим «дамам света», искусственно ограничивает количество детей.
Именно в разговоре с Анной, выясняя, почему у той больше не будет детей, Долли делает «открытие», которое Толстой не решается даже прописать, предоставляя искушенному читателю догадываться об этом:
«Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было по одному и по два ребенка, вызвали в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивления смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась».
Разговор мог идти о предупреждении беременности или, если выражаться языком науки, о «контрацепции» (от новолатинского слова «contraceptio», означающего буквально «противозачатие»), хотя «ужас» Облонской, описанный Л.Н.Толстым, следует, скорее отнести на счет абортов. Христианские представления о браке в XIX в., да и позднее, с искусственным прерыванием беременности ничего общего не имели. Точно так же — как грех — воспринимался отказ от исполнения своих супружеских обязанностей.
Два типа брачности различаются не только отношением к сексуальной жизни в семье, и стоит рассмотреть их более подробно, чтобы составить себе представление о сложности проблемы, вставшей перед русским обществом и православной Церковью.
Для основной части населения России характерна была семья традиционная. Именно этот тип наблюдается здесь в течение столетий вплоть до начала «промышленного переворота».
Ему свойственны:
— очень высокий уровень рождаемости (в конце ХIХ в. на тысячу человек православного населения европейских губерний зафиксировано почти 50 рождений, в то время как в развитых странах Европы — от 22 до 36);
— низкая продолжительность жизни (для мужчин в среднем 38 лет, для женщин — 40);
— высокая смертность (34 случая на тысячу против 18—22 в Европе);
— раннее вступление в брак (средний возраст женихов в деревне колебался в пределах 18—20, невест — 16—18 лет);
— решающая роль воли старших (отца, реже матери, других родственников, опекунов) при выборе партнера.
Вследствие этих факторов, а равно и материальной несамостоятельности большинства новобрачных, молодые не образовывали новую семью, а входили в состав «большой», которую составляли три или даже четыре поколения. Такой брак скреплялся не чувствами и взаимными симпатиями, но традицией, укладом.
Почти всё население, достигшее брачного возраста, вступало в брак. Людей, в браке не состоящих, было 4% мужчин и 5% женщин (для Франции эти цифры соответственно 12 и 11).
Традиционный тип семьи, который часто называют патриархальным, был наиболее распространен в России, и именно для него начинают наблюдаться кризисные явления, не ускользнувшие от внимания современников.
К.П.Победоносцев — обер-прокурор Синода — отмечал, что данный уклад: «начинает … переживать себя, патриархальные начала его уже не в силах устоять против начала личности, повсюду заявляющей свои требования, свое желание освободиться из среды семейного общения, которая уже становится для нее тесною».
К концу века становится очевидно, что раздел больших семей принял массовый характер, о чем сообщают исследователи вопроса. П.М.Богаевский писал в 1889 г.:
«С каждым годом растет стремление крестьян веками выработанную форму общежития, большую семью заменить новой, которая дает и больший простор инициативе отдельного лица, и возможность самостоятельного, независимого существования, растет стремление заменить большую семью малой».
Либеральные тенденции в социальном развитии России XIX в., стремительный рост городского населения за счет сельского, материальное расслоение населения пореформенной деревни влияли и на ситуацию в патриархальной семье. Связанный с этими новациями уход мужского населения на заработки («отходничество») всё чаще приводил к ее разрушению.
Незамужние женщины и неженатые мужчины перестают быть исключением, но начинают составлять качественно новый элемент российского общества.
Русская литература и мемуары современников дают множество примеров женщин, отказывающихся от брака. В рассказе А.П.Чехова «Невеста» создан образ девушки, которая предпочла уже почти готовому замужеству обучение на курсах в Петербурге. Такая ситуация явно не могла сложиться в первой половине XIX в., когда женское образование находилось еще в зачаточном состоянии.
В связи с развитием отходничества меняется и само место женщин в деревне. Происходит рост их юридической и материальной независимости, приводящий к тому, что современники называли «бабьим бунтом».
Д.И.Жданков, описывая положение женщины на севере Европейской России, отмечал (1890): «Привыкшая обходиться одна, без мужской власти и помощи, солигаличанка вовсе не похожа на забитую крестьянку земледельческой полосы: она независима и самостоятельна, хозяйка в доме не только без мужа, но и при нем».
Длительное пребывание мужчин в городе, на заработках часто приводило к распаду семьи. Настоящей катастрофой для деревни были бедность и пьянство, которое зачастую сопровождалось со стороны мужа издевательством над женой и детьми.
В дальнейшем негативные тенденции были многократно усилены во время первой мировой войны, когда мужчины оказались оторваны от дома и резко возросло число вдов. Деревня оказалась на краю катастрофы, в том числе и демографической. В 1917 г. в России заключено было 65% браков от числа, зафиксированного для 1913 г.
Впрочем, вернемся в город, где демографические процессы приняли новый по сравнению с деревней характер. Здесь распространялся тип малой семьи, включавшей родителей и детей (два поколения), наблюдалось существенное снижение рождаемости. Если в среднем по России количество детей в семье считается в 5—7 человек, то в рабочих семьях Петербурга было лишь 1—2 ребенка.
В городе менялся и характер брачности. Здесь возрастало число людей, не состоявших в браке вообще.
Перепись 1897 г. показывает для городского взрослого населения ситуацию еще недавно совершенно фантастичную: холостые мужчины и незамужние женщины преобладают над состоящими в браке. На 1000 мужчин приходится 582 холостых и на 1000 женщин — 560 незамужних. Становится актуальным вопрос о причинах такого резкого — свыше 10 тысяч каждый год — снижения числа законных браков (именно они учитывались при переписи).
О них писал И.Преображенский, автор одного из первых серьезных церковно-статистических исследований:
«По крайнему нашему мнению, если в так называемом интеллигентном классе нашего общества и можно иногда встречать примеры теоретического, вместе и практического отрицания церковных браков, то в народе русском подобные примеры можно встретить лишь у известных отщепенцев от Церкви.
Едва ли мы
погрешим, если скажем, что первою и главнейшею
причиною постепенного сокращения числа законных
браков служит быстрое развитие городской жизни в
ущерб деревенской...
Заметим лишь одно, что если на вопрос о причине невступления в церковный брак отвечают: “Чтобы не разводить нищих”, то этот ответ в устах громадного большинства городских, особенно столичных жителей, имеет свой горький смысл».
Далее исследователь указал на резкие различия между положением в стране и в столицах: если в целом по России один брак приходился на 100 человек населения, то для Санкт-Петербурга такой показатель равнялся уже 156 (на один законный брак).
Город менял не только формы человеческих взаимоотношений, но и традиционные представления о роли полов.
Так, например, в целом
преступниками являются еще почти исключительно
мужчины (на 100 человек осужденных только 9 женщин).
В городе же этот процент уже составляет 34 среди осужденных общим судом (тяжелые правонарушения) и 66 — среди лиц, наказанных мировыми судьями (менее значительные случаи). Как прокомментировал юрист (1884): «…неблагоприятное влияние городской жизни с особенною силою выступает в женской преступности. Наибольшая доля преступлений падает на поденщиков, чернорабочих, личную прислугу».
Типичная ситуация Катюши Масловой из «Воскресения» Л.Н.Толстого могла сложиться лишь в городской среде.
Имело место и изменение в сознании, обозначаемое как «революция чувств»: вместо брака, который устраивали родители, распространяется брак по взаимной привязанности («брак по любви»), причем старая и новая формы резко противопоставляются.
Писатели второй половины XIX в. воспевают взаимные чувства людей, ранее считавшиеся преступными и формально таковыми остающиеся. В традиционной семье в основе брака лежали материальные, экономические мотивы, карьерные соображения («выгодная партия»); «пробуждение чувств» приводило здесь к супружеским изменам, которые хорошо известны по литературе и отнюдь не учитываются статистикой.
Современники рубежа XIX и XX вв. откровенно говорят о захлестнувшем русскую жизнь разврате. Супружеским изменам начинают посвящать специальные научные работы. Автор одной из них, Л.А.Золотарев, указывает (1895):
«В настоящее
время можно наблюдать тот факт, что одни только
женщины и притом не особенно многие, во всей
строгости соблюдают законы брачной жизни; что же
касается мужчин, то они поголовно нарушают
брачные законы и обеты, пользуясь для этого
большей свободой, нежели их рабыни-жены…
“Наука страсти нежной” так укоренилась в сознании, что на верную своему мужу жену смотрят, как на отставшую от века».
Не обошли эти процессы и деревню. Наблюдатели отмечали здесь рост незаконных сожительств, который резонно относили во многом на счет отходничества. Следствием отходничества явилось и распространение в сельской местности сифилиса, о чем с тревогой заговорили российские медики.
Причины описанных явлений коренились в экономической, социальной и духовной сферах, но общее положение осложнялось и юридическим статусом семьи, который не предполагал — кроме случаев исключительных — возможности расторжения брака.
Число разводов неуклонно росло, но по сравнению с общей численностью браков оставалось смехотворным. В стране с многомиллионным населением оно составляло: в 1840 г. — 198, в 1880 г. — 920, в 1890 г. — 942.
Жесткие ограничения, «охранявшие» семью, одновременно не допускали заключения многих новых, возможно более счастливых, браков. С низкой численностью разводов прямо связано увеличение количества незаконнорожденных детей (таковыми считались те, чьи родители не вступили в церковный брак).
В Санкт-Петербурге в 1867 г. было зафиксировано 19342 рождений, в том числе — 4305 «незаконных» (22%); а в 1889 г. на 28640 новорожденных считалось уже 7907 «бастардов».
Получается, что в северной столице почти каждый третий ребенок (28%) появлялся на свет вне брака.
Связь между жесткостью семейного законодательства и количеством родившихся «вне закона» хорошо понимали и современники, способные сравнить Россию с другими европейскими странами. Так, после принятого в Англии (1857) более либерального закона о разводах, доля внебрачных детей на тысячу новорожденных уменьшилась на 20% (65 и 50 рождений).
Европейская брачность
вторгалась в русскую жизнь: экономическая
независимость семьи нового типа достигалась за
счет увеличения возраста женихов, что часто
приводило к сокращению численности детей в
семье.
То же стремление к экономической независимости наравне с общественной дискриминацией внебрачных детей вело к распространению нехарактерной для традиционной семьи практики абортов.
На первом месте по числу абортов стоит Харьков, где число абортов к числу рождений составляет 22,4% (в Петербурге — 20%.).
Распад семей, внебрачная рождаемость, сожительство «во грехе», проституция, аборты, все эти явления относились к сфере, регулируемой не только государством, но и Церковью. И, поскольку ни с православием, ни с традиционной семьей, ни с общественной моралью они не совмещались, Церкви и обществу предстояло их осмыслить, чтобы разработать и принять какие-то меры.
Именно Церковь определяла юридический порядок создания семьи, фиксировала состояние в браке и деторождение, во многом определяла общественное мнение и влияла на состояние народной нравственности. Она же должна была определить свое отношение к поднятым в обществе проблемам.
А заговорили о них в полный голос отнюдь не несчастные жены или блудливые мужья, но мировые судьи. Как известно, эту должность занимали по избранию люди, пользовавшиеся несомненным авторитетом в обществе, которые видели в допущении развода средство предотвратить бытовые преступления.
Мы уже упомянули о пьянстве в деревне. Как правило, оно сопровождалось и насилием над членами семьи, от которого страдали в первую очередь именно женщины. В новых условиях существования муж продолжал реализовывать свою патриархальную роль главы, уклоняясь от исполнения традиционных обязанностей. Вспомним Кондрата в рассказе А.П.Чехова «Мужики»: он бьет свою жену Марью во время кратковременных «побывок», так как не заинтересован в установлении нормальных семейных отношений (всё равно постоянно ему дома не жить).
И писатель отнюдь не сгущал краски. Приведем подлинный «документ эпохи» — отрывок из письма крестьянки Марьи Васильевны Татариновой, которое представил императору Николаю II митрополит Антоний (Храповицкий):
«Я сама выросла в такой семье [где пил отец — Е.Б.], страшно вспомнить свое несчастное детство, когда являлся отец пьяный, избивал нашу мать и всё, что было в доме, не щадя даже нас малюток, а какую мы несли бедность, питаясь чуть не подаянием, потому что наша мать содержала нас своими трудами, а пьяный отец, доходивший до озверения, отнимал у нас всё побоями, силой и негде было искать защиты; так велось всюду».
Митрополит Антоний представил это письмо императору, потому что в нем, как написал издатель, содержались «верноподданнические чувства и великая благодарность ... за прекращение продажи спиртных напитков», просьба закрыть «всякие хмельные производства». Оно служило доказательством благотворности борьбы с пьянством и необходимости ее продолжения, но для нашей темы важна констатация бесправия членов семьи, та безысходность положения русской женщины, когда благоверный супруг начинал избивать ее (трезвый или пьяный — вопрос другого порядка).
Прислушаемся к мнению мирового судьи Я.Лудмера, чья статья получила широкий отклик и ни одного опровержения!
«Многие наблюдатели современной народной жизни констатируют нам факт ожесточения, подчас и просто озверения народной массы...
Ни одно судебное учреждение не может в пределах нашего законодательства оградить женщину от дурного и жестокого обращения с нею...
И только тогда, когда “терпеть нет уже моченьки”, когда уже на ней, как говорится, нет ни одного живого места, она, избитая и изможденная, нередко с вырванной мужем косой в руках, плетется к мировому судье в надежде, что он защитит ее если не формально, то хоть своим авторитетом».
Автор приводит многочисленные примеры из своей практики, когда к нему обращались женщины, чьи мужья зверски их избивали, однако помочь он им не мог. Единственное доступное мировому судье наказание состояло в кратковременном (несколько дней) «арестовании». Вряд ли после отсидки отношение к жене могло полностью измениться: скорее ей следовало опасаться мести «пострадавшего» супруга.
Я.Лудмер приводит характерные слова мужа-сифилитика, избивавшего свою «половину»:
«Иссушу тебя, буду сушить, пока в землю не вколочу, из моей власти не выбьешься».
А что делает мировой судья?
«Я объяснил ей всю безысходность ее положения, в смысле абсолютной невозможности развода».
Я.Лудмер всё же сделал попытку спасти женщину, взяв с мужа подписку оставить жену в покое вплоть до излечения, однако этот документ не имел никакой юридической силы и мог действовать — незаконно — лишь в силу правовой безграмотности истязателя. Любая судебная инстанция должна была не только признать такое обязательство недействительным, но и даже наказать мирового…
«Другими словами, дан был полный простор насильственному и при том сознательному заражению [сифилисом] одного лица другим во имя “святости брака”».
Попытки судьи «примирить супругов», неоднократно имевшие место и в других случаях жалоб на чудовищные издевательства над женами, также имели последствия самые неутешительные:
«...через несколько дней Степанова умерла в больнице, несомненно вследствие беспрерывных побоев в продолжении трех лет своего замужества...
...через неделю я слышал уже, что Иванова вынута из петли, которую она добровольно на себя надела, не вынеся новых варварств своего благоверного...»
Автор отмечает, что однократное избиение жены не может служить поводом для судебного разбирательства:
«Однократное избиение по закону ненаказуемо: в такой потасовке жена должна видеть только увещание ... которое она должна принимать “с покорностью и почтением”. А чтобы судья имел право посадить тирана-мужа в кутузку, нужно “постоянное, разновременное и часто повторяемое причинение мужем жене своей побоев, оставляющих на ее теле следы и знаки, и употребление им в дело палки, ремня, кнута и т.п.” (см. кассационное решение 1871 г. № 665). Пока, следовательно, жена не изувечена, она не может надеяться даже на временное удаление от нее мужа».
Такое положение в старой русской деревне, когда избиение жен по-прежнему является нормой (десятский заявлял, что «ежели баба супротивничает ... по-ихнему, по-деревенскому, каженный мужик свою бабу должен учить»), но уже не ограничивается ни моралью, ни здравым смыслом, а женщина не может ждать защиты государства (приводится случай, когда женщина, убежавшая от побоев мужа к матери, была возвращена к супругу и посажена в арестантскую), заставляет Я.Лудмера поставить вопрос о разводе:
«Приведенных фактов, не подкрашенных и взятых прямо из жизни, вполне достаточно, чтобы доказать, что ”бабьи стоны” имеют право претендовать на самое серьезное внимание к ним законодательства... Возлагать надежды в деле улучшения положения женщин только на общее смягчение нравов, на распространение образования и благосостояния — немыслимо, ибо пока это смягчение нравов станет непреложным фактом, пройдут еще многие годы, а держать женщину в это время вне закона, оставляя ее в порабощении, было бы и бесчеловечно и несогласно с целями государственного союза... Необходимо прибегнуть к паллиативом — к допущению в подобных случаях развода; необходимость этой меры стала уже достоянием общественного, даже более — общенародного — сознания, и санкционирования ее русская женщина имеет право ожидать от законодателя».
Редакция «Юридического вестника», поместившая цитированную статью «Бабьи стоны», снабдила ее примечанием, где говорилось, что «печатая настоящую статью, богатую фактическим материалом, дополняющим заметку Лудмера, редакция … позволяет себе выразить надежду, что и другие лица, стоящие близко к народу, отзовутся на ее приглашение и сообщат данные, характеризующие современное правовое и бытовое положение русской женщины».
Последствия такой публикации не заставили себя долго ждать, причем, как уже говорилось выше, оппонентов у высказанной точки зрения не нашлось.
На статью Я.Лудмера откликнулся Д.Бобров, имевший пятнадцатилетний опыт работы судебным следователем. Он писал об отсутствии законных возможностей борьбы с жестокостью мужей.
«Я состою с 1870 г. исправляющим должность судебного следователя и первое время своей служебной деятельности употреблял много усилий к тому, чтобы поддержать женщину в борьбе с извергом-мужем. Но что значит усилие подобных мне деятелей против условий жизни! Сама жизнь поставила женщину в зависимое положение, и мать семейства вынуждена переносить самый грубейший деспотизм ради сохранения главного добытчика, хотя бы и изверга-супруга…
Скоро мне пришлось убедиться в бесполезности своих усилий, и я вынужден был сознаться в бесцельном идеализме … жалобы крестьянок на своих мужей почти никогда не доходили до судебного разбирательства: мирились с мужьями даже бабы с выкушенными бровями; были примеры, что наказанные судом мужья не выходили лучше после отбытого наказания, и, следовательно, у баб останется в конце концов прежний муж плюс неизбежный упадок в хозяйстве. Надежда на исправление мужа никогда не оставляет женщину, особенно если муж доставляет семье кое-какие средства к жизни, даже если просто заменяет работника в страдную пору. Как известно, большинство крестьян настолько бедно, что лишение самого ничтожного заработка одного из членов семьи нередко влечет за собой полный упадок домашнего обихода, и вся семья прибегает к прошению милостыни».
В качестве примера Д. Бобров рассказывает о расследовании по делу крестьянки, которая была похоронена как умершая от простуды. Лишь по настоятельным жалобам ее снохи была произведена эксгумация. Тогда обнаружилось, что у умершей была выдрана часть кожного покрова головы, половина косы лежала рядом, крестец в нескольких местах проломлен тяжелым острым предметом, переломаны ребра. Вскрытие показало, что все эти увечья были нанесены в то время, когда жертва болела брюшным тифом...
Страшную картину вряд ли скрашивает заключение автора о том, что «в лучшие условия поставлена крестьянская жена, если она единственная дочь; тогда она смелее идет против тирана-мужа и не боится пропасть из-за негодяя, в особенности, если у нее самой еще нет детей; хотя и тут нужны особенные обстоятельства, ибо родители жены и священник не считают себя вправе вмешиваться в отношения между супругами... Женщина-мать иногда решается на преступление из-за того, чтобы отделаться от разорителя мужа».