Лазарь Евсеевич Рубинчик — участник Великой Отечественной войны, прошедший ее от первого до последнего дня рядовым пехотинцем. Его «Воспоминания...» написаны в 1983 г. и для публикации не предназначались. Читателю предоставляется редкая возможность сравнить не только два представления о войне (см. предшествующий материал), но и два — подцензурный и свободный — способа изложения. Разумеется, публикуемые фрагменты не свободны от исторических неточностей, однако их ценность от этого вряд ли существенно снижается.
Продвигаемся по территории Польши к границе с Германией. Наши соседи — польские подразделения, сформированные в Советском Союзе. Они воюют в основном с польскими отрядами, которые были на стороне немцев или даже нейтральны. В это смутное время в Польше три основные силы: за немцев, за Советский Союз, против немцев и Советского Союза. А назывались: «Армия Крайова», «Армия Народова» и «Армия Людова» — кажется, так. Вот какая армия за что воевала, — и в те времена трудно было понять, а сейчас уже забылось окончательно.
В польских подразделениях большие потери. Поэтому пополняются они русскими солдатами, которых одевают в польскую форму: на голове — конфедератки, а понимать польские команды можно обучиться вмиг... Комиссары в этих батальонах (заместители комбатов по политической части) — сплошь командиры Красной армии.
Передвигались по дорогам Польши на реквизированном транспорте. Ехали на телегах, в колясках, запряженных тройками рысаков, на велосипедах и даже на прицепе парового локомобиля. Это было удивительно.
Польские деревни того времени очень бедны, но народ предприимчивый. Даже очень бедный люд норовил открыть свою лавчонку или даже организовать какое-либо «предприятие».
Начали получать польские злоты, но их нигде и никогда нельзя было использовать для покупок, — просто никто их не брал. Те, кто не успел проиграть эти злоты в карты и не выбросил, при демобилизации могли обменять их на советские рубли. Правда, в то время об этом никто не знал.
Стали выходить польские газетки. В одной из них я сам читал, что командующий Рокоссовский — поляк по национальности, самый молодой маршал Советского Союза, больше всего на свете любит лошадей и женщин.
Тем временем подошли к границе с Германией. Стали на разбитой проселочной дороге, по сторонам которой видны покосившиеся хибарки, крытые соломой. Виден пограничный столб, за которым — Германия. А там широкое асфальтированное шоссе, кирпичные дома, фруктовые сады.
Разительно: нищая Польша и богатая Германия.
Перед началом боевых действий на территории фашистской Германии во всех ротах перед строем зачитывают приказ. Сейчас уже не помню, чей приказ, командующего фронтом или армией, но на всю жизнь запомнились слова этого приказа, которые в то время казались такими естественными, а сегодня, спустя много лет, звучат кощунственно. Вот эти слова:
«Красная армия вступает на территорию фашистской Германии... Мстите за поруганных ваших жен, сестер, стариков, детей... Увидев женщину-немку, помните, что она — ваша, и кольцо на ее руке — тоже ваше...»
Много раз я вспоминал слова этого приказа во время войны и после ее окончания. Видел, как по-разному люди мстили на земле Германии за злодеяния, чинимые в России захватчиками.
Был у нас в батальоне комиссар, т.е. зам. по политчасти командира батальона. Вся его семья была уничтожена немцами. Он и члены его семьи — евреи с Украины. Так вот он стал чудовищно мстить. Несколько раз я видел, как он подавал команды стрелять в ноги раненым немецким солдатам, обрекая их на ужасные страдания. Комиссар был убит в Пруссии в середине марта 1945 г.
А еще в феврале началось наступление нашей дивизии в Померании против сильной группировки противника.
Ночью подошли к исходному рубежу — полянке с одиночным домиком. Рота разместилась и окопалась у домика. Несколько человек, в том числе и я, зашли в домик и спали там до утра, естественно, на полу. На рассвете услышали артподготовку, которая велась через наше расположение по переднему краю обороны противника в течение минут 30—40. Затем последовала команда: «Приготовиться к атаке!»
Цепочкой подошли к полянке, а за ней метрах в 150—200 расположены траншеи немцев. У края поляны, в кустарнике, стояло два ведерка с водкой, рядом — кружки. Красноармейцы, проходя мимо, пили, но не пьянели. Некоторые выпивали и по две кружки и тоже — ни в одном глазу, затем залегли и — в атаку.
Немцы открыли ответный огонь. А мы бежали и кричали во всю глотку: и «Ура», и, чаще всего, матерщина. Никогда не слышал, чтобы во время атаки кричали: «За Родину, за Сталина!»
Падают наши. Вот рядом упал сержант, я подсел к нему — мертв. Забрал у него документы, вывернул медаль «За отвагу» старого образца и побежал дальше. Бегу, к животу прижимаю автомат и стреляю куда попало.
Помню, как к концу дня, к сумеркам, рота с боями дошла до деревни, которая в нашем понимании была образцово-показательной. Все дороги и тропинки асфальтированы, дома — кирпичные, крыши покрыты железом. Впрочем, других деревень, менее богатых, мы в Германии не встречали.
Заняли несколько домов. Среди наших красноармейцев большинство из колхозников или сельские жители. И все они утверждали тогда, что в этих домах жили помещики или очень богатые кулаки. Так как жители все сбежали, спорить было бесполезно. Становилось, однако, ясно, что крестьяне-немцы жили несравненно лучше наших колхозников.
Поздно вечером к деревне подошли четыре наших танка Т-34 и, без маскировки, встали у занятых нами домов. Утром вскочили по тревоге. Оказалось, что ночью немцы отошли от деревни, окопались на высоте и стали палить из пушек по нашим танкам. Стреляли метко: потребовалось четыре выстрела для того, чтобы подбить все четыре наших танка. Танки горели.
Итак, продвигаемся по территории Германии, иногда крайне медленно, неся потери, а порой быстро, почти не встречая сопротивления.
Но вот подходим к странному месту — концлагерь. Кругом рвы, по дорогам — трупы только что расстрелянных заключенных. Многие из них в полосатых одеждах, но в основном — в гражданской или красноармейской. Бегом, с криком, стреляя куда попало, врываемся в лагерь. Охраны не обнаружили. Очевидно сбежала. В лагере почти одни женщины, они в ужасном состоянии: измученные и голодные. В одном из бараков оказались французы. Они вышли к нам со своим национальным флагом, вполне прилично выглядевшие и аккуратно одетые.
И тут произошел конфуз: наши красноармейцы, не разобравшись, решили, что это немцы, стали их избивать и даже снимать с них сапоги. С трудом удалось подоспевшему офицеру втолковать солдатам, что это не немцы, а французы.
Идем дальше, на запад. Перед нашим батальоном — подразделение подонков, предателей из поляков, русских и украинцев. В плен они не сдаются (впрочем, их и не берут), в бою отчаянны, ведь терять им нечего. Иногда слышно, как кричат «Ура» и матерятся.
Находим в оставленных противником окопах и землянках фашистскую литературу на русском языке. Запомнился журнал, по тем временам прекрасно иллюстрированный. На обложке — фотография: за столом сидят Геринг со всеми своими регалиями и предатель генерал Власов в немецкой форме, но без знаков отличия. Иллюстрации на страницах журнала подобраны по темам, лживым и гнусным. Так например, тема «дружба народов» освещается так: русский выносит с поля боя раненого грузина.
Довелось почитать и «Майн Кампф» Гитлера на русском языке. Поразительно страшная, антисемитская и вообще гнусная книга.
А вообще-то, кроме нашей армейской газеты, да иногда поступавшей в роту «Звездочки» («Красной Звезды») мы не читали ничего. С удивлением узнаю сейчас о том, что такой-то красноармеец носил в вещевом мешке томик Пушкина или Блока. Верю в это с трудом. Не до томиков было. В вещевых мешках носили патроны и НЗ (неприкосновенный запас): сухари, консервы, если этот запас был в сохранности, конечно.
В настоящее время, далекое от этой поры, принято вспоминать и о фронтовых бригадах артистов, о кинопередвижках. Так вот, на тех участках и направлениях фронта, где мне довелось бывать, ни выступлений артистов, ни показов кинофильмов не было. Конечно, допускаю, что для обслуги аэродромов (в десятке километров от передовой), для госпиталей, штабов армий и фронтов все эти мероприятия проводились. Поистине, когда пушки стреляют, музы молчат...
Командующим нашим 2-м Белорусским фронтом во времена наступлений в Пруссии и Померании был маршал Рокоссовский.
Очевидно, понимая какой ценой для тружеников тыла достается снабжение действующей армии, Рокоссовский после вступления соединений фронта на территорию Германии отказался от продовольственного и вещевого довольствия (снабжения). При этом он, очевидно, рассчитывал получать необходимое обмундирование и продовольствие с захваченных складов и транспортов противника.
Так оно и вышло, но не совсем так. Организованного снабжения продовольствием и обмундированием не получилось.
Наша рота в составе пехотного батальона шла во время наступления в феврале и апреле 1945 г. впереди других подразделений дивизии, на самой-самой передовой. Впереди нас был либо враг, либо не было никого.
Так вот и снабжался каждый красноармеец продуктами питания и одеждой как сумеет. У жителей деревень и поселков отнимали в основном продовольствие. А поскольку в захваченных нами городах населения почти не было, взламывали замки в квартирах и брали всё необходимое. Однако следует заметить, что солдаты кроме часов и золотых колец никаких ценностей обычно не брали. Шли тяжелые бои, не до ценностей было. Продовольствие брали, но немного. Солдатский вещмешок и так был тяжел от запасных дисков к автомату.
Что касается одежды, то тут разговор особый. Во время наступления одежда и обувь рвутся удивительно быстро. В начале марта 1945 г. гимнастерка и брюки на мне были порваны в клочья, а сапоги пришлось давно заменить на немецкие (снятые с убитого), с очень широкими голенищами, неудобными, но целыми.
К этому времени многие красноармейцы выбрасывали свое рваное обмундирование (кроме, конечно, шинели и пилотки) и надевали под шинель «цивильную» одежду. Я тоже взял в одной из занятых деревень отличный шерстяной костюм — пиджак и брюки — и надел вместо изорванных гимнастерки и галифе. Вид у меня был весьма странный, но таким образом были одеты многие в нашей роте, да и во всем батальоне.
Каждый солдат питался самостоятельно, кухня не успевала подвозить обед на передовую.
До сих пор многие верят в то, что 2-й Белорусский фронт под командованием маршала Рокоссовского имел в своем составе чуть ли не бандитов. Всё это сказки. Бандитов было не больше, чем на других фронтах, но из-за самоснабжения дело доходило до насилий, грабежей. Дисциплина падала быстро и поднять ее было невозможно.
После окончания войны в нашем полку командование энергично взялось за дисциплину. Сменили всех офицеров, побывавших в боях, а солдат-фронтовиков почти поголовно демобилизовали. После этого, говорят, была поднята дисциплина.
16 марта 1945 г. Поселок Яново, возле города Гдыня. Нас в роте осталось 11 человек из ста в начале наступления. Девять солдат и я в том числе стоим в окопе возле небольшого деревянного домика. А в доме находится командир роты Ляпков — гвардии старший лейтенант и старшина роты Стеблюк — гвардии старший сержант и какой-то лейтенант, командир взвода разведки полка. Утро. Бой еще не начался. Минутой ранее нас было двенадцать человек, был жив еще гвардии сержант Смирнов, а теперь он лежит возле бруствера окопа мертвый.
Командир роты, очевидно по просьбе командира взвода разведки, приказал Смирнову доползти до проволочного заграждения, что метрах в 50 от нашего окопа, и разведать, есть ли за заграждением противник.
Смирнов не был трусом, но он, как и многие, предчувствовал, что будет убит. Поэтому он сказал командиру роты: «У меня лоб не железный, они меня прошьют очередью». Но приказ есть приказ, Смирнов вылез из окопа и тут же был убит очередью из автомата — несколько пуль в лоб. Попробуйте после этого не верить в предчувствие.
А еще минут через 20 из-за холма возле леса, чуть правее нашего окопа, показался немецкий бронетранспортер. Он еще только показался на горизонте, до него было не менее 200 метров, а я почему-то вдруг понял, что буду сейчас ранен (не убит, а именно ранен!). Могут сказать: ну и что, раз из ста человек осталось одиннадцать, ясно, что скоро должно остаться десять. Всё это так, но я совершенно отчетливо предчувствовал, что сию минуту буду не убит, а ранен.
Я увидел, кажется, даже не услышал, выстрел самоходки. Почувствовал сильный удар в голову и на миг потерял сознание. Пришел в себя и, увидев, что из рукава шинели хлещет кровь, понял, что ранен. Сразу подумал, что ранен в руку, но рука не болела и все пальцы шевелились нормально. А кровь в рукав струилась с лица, носа и щеки, потому что я инстинктивно закрыл это место ранения рукой. Выбрался из окопа, прибежал в стоящий рядом домик и попал в крепкие объятия старшего сержанта Стеблюка. Нашелся нетронутый перевязочный пакет. Вместе со ст. лейтенантом Ляпковым Стеблюк сумел использовать весь этот пакет, перемотав мою голову почти целиком, оставив, правда, щелочку для одного глаза.
Затем, бросив оружие — автомат — в доме, я выбрался наружу и перебежками добрался до леса.
Шло наступление. Поэтому я мог спокойно появиться в медсанбате без оружия. Хотя приказ о страшной каре при уходе с передовой по ранению без оружия отменен не был. Но и не выполнялся.
Стеблюка я больше никогда не встречал, но знаю, что спустя сутки после моего ранения, он был тяжело ранен, потерял ногу. А Ляпкова я встретил в городе Руммельсбурге в головном госпитале. В результате ранения его голова стала огромных размеров. Впрочем, он выписался из госпиталя раньше меня.
... Я шел по лесу в сторону тыла, к медсанбату. Сперва добрался до поляны, куда приносили и привозили на повозках раненых солдат нашего батальона. Некоторые приходили сюда сами. Слышны были стоны и ругань. На поляне работал наш батальонный врач, капитан. Ему помогали как могли санитары. Он был весь в крови, и было видно, что буквально валится с ног от усталости.
Я был хорошо знаком с врачом: он частенько, приходил к нам в роту, так как дружил с командиром роты Ляпковым и был его земляком — оба из Ленинграда и оба любили выпить стаканчик-другой спиртного. Врач узнал меня, спросил дойду ли я сам, без посторонней помощи, до медсанбата и в ответ на мое «дойду» пожелал мне всего наилучшего.
Вскоре после нашей встречи врач был ранен, долго лечился и прибыл опять в батальон только после окончания войны.
А я шел по лесу в тыл. Повязка на лице вся пропиталась кровью. Из-под бинтов торчала длинная черная щетина: я не брился недели две. Нагнал красноармейца, комсорга нашей роты Чечетку. Он был ранен в руку раньше меня, но шел в медсанбат долго, часто отдыхая, рука у него очень болела. Дальше мы пошли вместе. Наконец дошли до штаба полка и медсанбата. В медсанбате не стали даже разбинтовывать мою голову, посмотрели на окровавленные бинты на лице и голове, сразу усадили в машину, да в кабину, а не в кузов. Сопровождающему дали бумагу — в головной госпиталь. Очевидно, медики подумали, что я ранен не в лицо, а в черепную часть головы. В кузов машины набилось много народу, в основном раненные легко. Перед отъездом каждому из нас были вручены продовольственный и денежный аттестаты.
К вечеру приехали в Руммельсбург, город, который совсем недавно наш полк брал штурмам. Здесь был ранен старшина Адашкевич после того, как мы трое — старшина, ст. сержант Ляпашвили и я — добежали до какого-то забора, за которым была дорога, а по ней перебежками уходили немцы, а мы поливали их очередями из автоматов. Старшина был ранен в коленную чашечку навылет, но пуля не задела ни кости, ни мышц. Поэтому он, побыв две недели в медсанбате, вскоре оказался опять в роте.
В свое время, заняв Руммельсбург, мы покинули его, уходя с боями дальше на северо-запад.
А теперь я вновь в этом городке. И не узнал его. Город был основательно разрушен, в центре почти не осталось уцелевших домов. Оказалось, что после нашего ухода на город был налет английской авиации.
Итак, я опять в Руммельсбурге. Привезли в госпиталь для раненных в голову. Так как было уже поздно, вечером заниматься со мной врачи не стали. Велено было укладываться на нары в вестибюле госпиталя и отдыхать до утра. Я, естественно, улегся и мгновенно уснул. Под утро проснулся от странного и страшного ощущения, будто бы я нахожусь среди мертвецов. Оказалось, что так оно и есть: справа и слева от меня лежали красноармейцы, скончавшиеся ночью от ран в голову. Мне стало не по себе, подошел к дежурной сестричке и попросился в палату или в другой госпиталь. Сестричка позвала санитаров и те унесли умерших. Затем она повела меня в какую-то комнатушку, сняла с моей головы огромное количества бинтов и отвела к врачу. Тот осмотрел осколочные раны на лице и велел «готовить к операции».
Только после этого сестричка записала, кто я такой. Она не поверила, что мне 23 года (выглядел я, небритый и всё еще грязный, наверное лет на сорок) и повела мыться и стричься. Потом извлекли осколки из переносицы и щеки, и я оказался в настоящей кровати с простыней, подушкой и одеялом. Блаженство полное, можно было спать, спать и спать, что я и делал. Но в этом роскошном госпитале я пробыл дня два или три. Затем меня перевели в самый обычный рядовой госпиталь. Он помещался в том же городе, но в бывших немецких казармах. Здесь я пролежал недолго, вскоре стал «ходячим». В госпитале я получил обмундирование, даже по тем временам одет я был необыкновенно. На мне был ярко зеленый китель (французский или английский), широкие синие галифе и немецкие сапоги. Правда, шинель и пилотку вернули — в них я прибыл в госпиталь.
В госпитале кормили три раза в день. К этому времени ходячие «ранбольные» приходили питаться. А всё остальное время слонялись по городу. Немецкого населения в нем не было совсем, очевидно все ушли на запад. Заходили в дома, подыскивали кое-что для отправки посылками в Россию. К этому времени разрешили посылать посылки домой. Помню, в начале апреля зашил в белую простыню почти всё что имел и отправил посылку в Москву, маме. В ней было два костюма (один из них тот, в котором я попал в госпиталь), какие-то женские кофты и несколько пар ручных и карманных часов. Откровенно говоря, у меня было довольно много часов, но часть я успел уже проиграть в карты — основное занятие в госпитале. А денег, кроме оккупационных польских злот и немецких марок ни у кого не было, поэтому и играли на часы, кольца, ножи. Польские злоты и немецкие марки никому не были нужны, но иногда играли и на них. Играли в «очко».
Посылка, между прочим, дошла в Москву в удивительном виде. Никаких костюмов и часов в ней не оказалось, она была набита тряпьем и камнями. Но об этом я узнал только тогда, когда сам приехал домой после окончания войны.
Дело шло на поправку. В середине апреля меня перевели в барак для выздоравливающих. Здесь вообще никакого режима и порядка не было, шла попойка с утра и до вечера. А в самом конце апреля большую группу солдат стали готовить к выписке из госпиталя и отправке на фронт. Я был в их числе.
Я не сомневался, что попаду вновь в свою 10-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Дело в том, что существовал приказ, о том, что гвардейцы после госпиталей по выздоровлении направляются в свои гвардейские части. Тем временем нам раздали справки о ранении и стали грузить в кузова машин. Все остальные документы, включая продовольственные и денежные аттестаты, на руки не выдали — они находились у сопровождающего; когда погрузились в машины, узнали, что наш путь лежит в какую-то гвардейскую часть, но не в 10-ю дивизию. И тут мне повезло — я увидел рядом с машиной, в кузове которой находился, машину нашей дивизии, а за рулем старого моего приятеля (одно время служили в одной роте) Ломоносова. Я выскочил из кузова и уселся рядом с Ломоносовым в кабину его грузовика.
Таким образом мои документы попали в другую воинскую часть, а я в кабине Ломоносова поехал догонять свою дивизию. Время было удивительное. Никому и в голову не пришло меня разыскивать или во время нашего путешествия попросить предъявить документы. Приближался конец войны.
В штаб дивизии приехали к
концу второго дня пути. А на следующее утро я
отправился в штаб полка. Писарь полка прекрасно
помнил, что перед отправкой в госпиталь снабдил
меня аттестатами. Он попросил предъявить эти
документы. А я ему ничего не объяснил, после чего
получил новый продовольственный аттестат. С этим
документом я и пришел в свой батальон, а затем и в
свою роту. Это было
29 апреля 1945 г.
Так завершилось это путешествие по северной части Германии.
Кстати, и до госпиталя мне приходилось пройти пешком много-много километров по территории Германии. После того, как я попал в свою роту, опять шагал и шагал по Германии, и во время поездки в кабине грузовика, я нигде и никогда не встречал каких-либо попыток сопротивления или агрессивности со стороны немецкого населения. А после окончания войны приходилось одному, да в ночное время, да без оружия шагать из деревни в деревню. Опасаться, что будут в тебя стрелять, не приходилось. В отличие от Польши, Германия, ее мирное «цивильное» население не сопротивлялось.
Но вот я в своей роте, в помещении бывших немецких казарм. Меня встретили очень радушно, угощали всякой снедью, вином и шнапсом. Из прежнего состава вернулись в роту гвардии ст. лейтенант Ляпков и старшина Адашкевич да 3—4 солдата, которые за время наступательных боев не были ни ранены ни убиты, остальные — пополнение. Пополнение прибыло в роту в основном из молодых ребят, угнанных на работы в Германию. Эти ребята оказались на занятой нашими войсками территории и немедленно были призваны в ряды Красной армии. Обучены они не были. Было пополнение в нашем батальоне и из немецких лагерей. Эти люди прошли суровую проверку в СМЕРШе или в особом отделе дивизии и отличались прежде всего, конечно, внешним видом и может быть какой-то отчужденностью что ли. Это были очень хорошие ребята, уже побывавшие в боях, конечно. С двумя из них я подружился. Правда, сейчас уже забыл их фамилии, зато и рассказы о пребывании в лагерях помню очень хорошо.
Первый, летчик-истребитель, в прошлом капитан по званию, до того как сам был сбит и попал в плен, в воздушных боях сбил несколько самолетов противника и был награжден орденами. Он мужественно перенес все ужасы лагерной жизни и, после освобождения, попал к нам в роту простым солдатом. Был очень интеллигентен, дисциплинирован, отличался чувством собственного достоинства. 5 мая наша рота принимала участие в последнем бою, понесла большие потери, и этот солдат, бывший летчик, был тяжело ранен. Ни офицерского звания, ни боевых наград во время пребывания в нашей роте ему не вернули.
Вторым моим приятелем был кадровый красноармеец, призванный в ряды Красной армии еще до войны. Родом он был из небольшого города вблизи Харькова, а служил в пехоте где-то на западе Белоруссии. Там же попал в плен летом 1941 г. Он был евреем, да и на еврея был весьма похож, но выдал себя за украинца, а фамилию взял своего знакомого-соседа (кажется, Копылов). Немцы ему поверили, но гораздо труднее было обмануть украинцев-полицаев. Да и многие из однополчан, попавшие вместе с ним в плен, знали, что он еврей, и могли выдать. Поэтому он при первой же возможности старался перейти в другой барак или даже в другой лагерь и не быть рядом со знакомыми бойцами. Будучи физически крепким и здоровым, он перенес все лагерные ужасы и лишения и после почти четырех пет плена попал к нам в роту. Он выжил, а всех его родных уничтожили, как он потом выяснил, украинцы-полицаи, а выдали их соседи, с которыми вроде и отношения были вполне хорошие.
Работники особого отдела нашего полка никак не могли понять, как этот боец-еврей мог пробыть почти четыре года в плену и остаться живым. Его частенько допрашивали, всё выясняли не немецкий ли он шпион.
Итак, я попал в свою родную роту, но укомплектована она была в основном бойцами, освобожденными из плена и мальчиками, угнанными на работы в Германию. Кстати, эти ребята, едва достигшие 17—18 лет, по их рассказам, не так уж и плохо жили у своих немецких хозяев. Работали они много, но и кормили их прилично.
Командиром роты был по-прежнему гвардии старший лейтенант Василий Ляпков, а вот командирами взводов были назначены присланные из пополнения. Командиром первого взвода стал старшина, а командиром второго взвода — майор, бывший командир полка, побывавший в плену. Ему оставили звание, но доверили командование только взводом. Таким образом, если бы вышел из строя Ляпков, то его место занял бы старшина как командир первого взвода, а майор был бы в подчинении у старшины. Однако в бою 5 мая майор был ранен и больше в роте не появлялся.
Рота шла по берегу Балтийского моря, вступая в перестрелки с засадами неприятеля, по набережным и пляжам курортных городков и поселков. А на море были видны дымки уходящих на запад пароходов с эвакуируемым населением. Несколько судов бойцам нашей дивизии удалось задержать. Эти солдаты нашли на берегу несколько лодок с веслами и на них подошли к пароходам, не успевшим еще далеко отплыть, потребовали остановиться (что беспрекословно выполнили командиры судов) и поднялись на палубы. На борту военных немцев не было и солдаты, захватив «трофеи», отбыли восвояси.
Тем временем вблизи города Свинемюнде противник оставил солидный заслон, очевидно, для того, чтобы дать возможность населению эвакуироваться, а войскам отойти на Запад. Дело было днем 5 мая 1945 г.
Этот самый последний для меня бой в этой самой последней в мире войне, как нам тогда казалось, вспоминается и сейчас в мельчайших подробностях.
Редкий лесочек слева от шоссе простреливается автоматными и пулеметными очередями противника, которого мы не видим, но он очень близко. Рота залегла, рассредоточилась и, взяв в полукольцо, почти окружила расположение немцев. Командир роты посылает меня связаться с одним из командиров взводов для организации совместных действий по уничтожению противника. Перебегая под огнем от дерева к дереву, я приближаюсь к оврагу, в котором залег взвод, рассказываю командиру взвода об обстановке и собираюсь в обратный путь. Но тут я почувствовал, что кто-то хватает меня за плечо. Оборачиваюсь — старшина нашей роты. И он говорит мне:
«Слушай мою команду — ложись на дно оврага и не смей совать нос под пули. Война кончается. Похоже, что это последний бой. Не стоит рисковать жизнью».
Старшина сказал так или приблизительно так и заставил лечь на дно оврага. Помнится, что я немного пошумел, но потом прилег и даже прикорнул.
Надо сказать, что гвардии старшина Леонид Александрович Адашкевич по возрасту был старше всех в роте — ему было в то время около 40 лет. Белорус по национальности, он жил до войны в Ленинграде и работал учителем в школе. В роте пользовался всеобщим уважением. Возможно, что он спас мне жизнь за три дня до окончания войны. А бой продолжался. Когда я выбрался из оврага, то увидел, как впереди, на возвышенности, бегут по поляне бойцы нашей роты, стреляя из автоматов. Атака. Вдруг застрочил пулемет противника и вмиг скосил всех тех, кто оказался на пригорке. Так погибли почти все новобранцы, мальчишки 1927 года рождения, угнанные в Германию на работы и призванные в армию уже здесь, на занятой нами территории. Эти мальчики совсем не были обучены, не умели передвигаться по-пластунски и перебежками. Погибло в этом бою человек 25—З0, ранило человек десять, а уцелело мало. Тем временем пулеметный взвод нашей роты развернул станковые пулеметы и ураганным огнем стал косить по расположению противника. Огневые точки немцев были подавлены, можно было продвигаться вперед. Бегу вместе со всеми оставшимися в строю, вперед и вперед. И тут вижу: два красноармейца пинками гонят троих солдат, одетых в немецкую форму, к месту под деревом, под которым расположились командир роты и связист с телефонным аппаратом. Это были пленные. Они кричали что-то по-польски, по-моему о том, что они польские рабочие, что «Гитлер — капут» и т.п. Но командир роты Ляпков, расстроенный и обозленный большими потерями в роте, гибелью многих мальчишек из пополнения, сначала дал волю своим кулакам, избив пленных. Избивая их, он кричал, что, может быть, они и поляки, но все равно фашисты и заодно с немцами, ну и, конечно, матерился. Потом он велел расстрелять пленных.
Надо сказать, что в нашей дивизии в плен немцев брали редко. Только потом, после окончания войны, я понял, как это было ужасно. Но в то время мы все искренне считали, что немцы и фашисты — это одно и то же. А фашисты — не люди, и надо их уничтожать. Почему-то еще считалось, что при активных боевых действиях конвоировать пленных с передовой в штабы полка или дивизии — неслыханная роскошь. При этом, мол, с передовой конвоиры, т.е. бойцы, которые так нужны в действующих подразделениях, уходили в тыл и не так уж и скоро могли вернуться. К тому же наши потери были неизмеримо большими, потому что противник каким-то образом узнавал, что гвардейцы не берут в плен, и дрался ожесточенно, до последнего. Говорили, что дело пошло на лад, после того как стали все-таки брать в плен. Противник об этом узнал сразу, его сопротивление и, как следствие, наши потери сократились. Но это произошло уже после того, как я после ранения попал в госпиталь.
Бой кончился. И, как всегда: «Вперед на запад!» Мы не хоронили убитых. Этим занимались наши тылы — обозы и второй эшелон или специальные похоронные команды, если, конечно, они найдут трупы. Поговаривали, что бойцы этих команд перед захоронением убитых присваивали себе всё ценное, что находили на трупе. А мы, на передовой, у убитых никогда ничего ценного не брали. Мы были очень суеверны и верили в то, что если возьмешь что-нибудь у убитого (кроме, конечно, документов, писем, наград), то сам будешь убит. Я до сих пор абсолютно уверен, что так оно и есть.
В нашей роте парторгом был спокойный, немолодой человек лет 35. Он никогда не взывал, как это делали многие: «Коммунисты и комсомольцы, вперед!» Однако сам показывал пример другим, был впереди. Так вот, все мы видели, что во время одной из передышек перед очередным наступлением наш парторг роты зашивает в полу шинели всякого рода драгоценности, в основном золотые кольца. Удивились, посмеялись да и забыли об этом. А на следующий день парторг был убит. Он лежал у колючей проволоки, в нескольких метрах от нас. Противник уже не стрелял. Но никто, конечно из-за суеверия, не решился снять с него шинель или хотя бы распороть ее ножом и забрать кольца.
Наш батальон продвигается на запад. Подошли к курортному городу Свинемюнде. Он здорово разрушен авиацией союзников, многие деревянные дома горят. Жителей мало, военных объектов вовсе нет. Тем не менее город-курорт разрушен. Выходим из города и под артиллерийским обстрелом перебегаем по шаткому мосту через небольшую реку. К счастью, потерь нет. Вновь выходим к морю и вечером 7 мая 1945 г. располагаемся в лесу возле острова Узедом.
Всё тихо. Стрельбы больше не слышно. А на острове Узедом уже расположился один из батальонов нашего полка. 8-го мая утром переправляется туда и наш батальон. Сразу же начали шуровать по домам в поисках съестного. На острове полно местных жителей и населения, бежавшего с востока, не успевшего эвакуироваться дальше на запад. Как мы позже узнали, имеется уже и комендант — молоденький лейтенант, даже без гвардейского значка, наверное он только что прибыл из училища.
С одним из бойцов нашей роты заходим в небольшой деревянный домик. Нас молча и настороженно встречает старик и несколько женщин. Мы знаем, куда надо идти и сразу открываем дверь в кладовку, где обычно хранятся колбасы, вино, иногда мед. И вдруг слышим необычный в данной ситуации крик старика: «Комендант, комендант!» Старик кричит и пытается не пустить нас в кладовку, к продуктам. Вот чудак, идет война и у нас в руках автоматы. Но в это время в дом заходит комендант. Вероятно, он слышал вопли старика и говорит нам: «Ребята, не берите здесь ничего, идите в расположение своего батальона, война кончилась!» Мы выпили с комендантом шнапс и умчались в свою роту. Там уже знали все, что война окончена.
Победа! Войне конец! Все мы были счастливы. Не сговорившись, начали палить в воздух, а потом бросать оружие и боеприпасы в море. Ведь твердо верили — закончилась последняя в истории война, и больше никогда-никогда не будет войн.
Май 1945 г. Война окончена. На автостраде Штеттин—Берлин построен поротно наш стрелковый батальон. Строй обходит командир 10-й гвардейской дивизии генерал Худалов. Он обращается к строю: «Кто из вас не имеет боевых наград? Прошу выйти из строя, кроме бывших в плену, угнанных на работы в Германию и побывавших в окружении». Комментарии, как говорят, излишни. Ведь бойцы, бывшие в плену или окружении, часто действовали в боях лучше тех, кто волею судеб не побывал в окружении или в плену.